Автор: Александр Непогодин, политический философ, руководитель направления международной редакции «Ленты.ру»

 

Дмитрий Попов, аспирант программы «Международные отношения и зарубежные региональные исследования» НИУ ВШЭ, корреспондент «Ленты.ру»

 

Президент США Дональд Трамп допустил, что может баллотироваться на третий срок, а официальные аккаунты Белого дома опубликовали его изображение в золотой короне с подписью: «Да здравствует король». Эта демонстративная провокация наглядно иллюстрирует суть происходящего: политическая система США, исторически основанная на принципах республиканского правления, переживает беспрецедентную трансформацию. Отчетливо прослеживается глобальный тренд — выборная монархия вытесняет традиционную демократию. Понять масштаб этих изменений невозможно без обращения к идеологии неореакции (NRx) — еще недавно маргинального интеллектуального течения, которое сегодня фактически стало программной платформой для новой администрации. Ее базовые установки предельно прямолинейны: демократия неэффективна, бюрократия тормозит прогресс, а единоличная власть — единственный способ спасти страну и вернуть реальное народное представительство.

 

Еще в 2010-х гг. неореакция с ее культом «Темного просвещения», верой в технократическое ускорение истории и идеей генерального директора как идеального правителя выглядела как интеллектуальная провокация, чуждая политической практике. Но теперь эти предложения становятся реальностью. Ключевые адепты неореакции, к которым причисляют вице-президента Джей Ди Вэнса, а также миллиардеров Илона Маска и Питера Тиля — превращают эти идеи в политическую практику.

 

Главный вопрос заключается не столько в том, насколько радикальными окажутся преобразования, сколько в том, удастся ли США сохранить свою институциональную целостность в условиях технологического авторитаризма нового типа.

 

От маргинальной философии к политической практике

 

Кертис Ярвин, более известный под псевдонимом Mencius Moldbug, начал свою интеллектуальную карьеру в 2000-е гг. как анонимный блогер, чьи тексты о крахе демократии читали лишь небольшие группы техноанархистов и разочарованных консерваторов. Сегодня его идеи — «Темное просвещение», концепция «Собора» и неокамерализм — все чаще всплывают в контексте обсуждения идеологических основ трампизма. Его тексты, написанные еще в начале века, цитируют первые лица, а концепция «жесткой перезагрузки» фактически реализуется командой Дональда Трампа — от массовых увольнений чиновников до инициатив по ликвидации таких, казалось, незыблемых институтов, как Агентство США по международному развитию (АМР). Ключевой тезис К. Ярвина заключается в том, что демократическая система в США окончательно утратила эффективность, а реальная власть сосредоточена в руках неизбираемой элиты — так называемого deep state, то есть бюрократическо-медийного альянса, навязывающего обществу псевдодемократические, прогрессивные ценности.

 

Этот альянс, включающий левые академические и медийные институты, он обозначает как «Собор» — систему идеологического доминирования, контролирующую общественное мнение. По его мнению, вся западная дискуссия — иллюзия, поскольку ее участники «читают одну и ту же книгу»: «рынок идей» деградировал до состояния монокультуры, обслуживающей интересы олигархии. В рамках этой системы журналисты и ученые получают поощрение за следование официальному нарративу, в то время как инакомыслие может стоить карьеры.

 

В интервью The New York Times, отвечая на вопрос о недостатках демократии, К. Ярвин заявил: «Дело даже не в том, что демократия плоха; просто она очень слаба. И этот факт легко увидеть хотя бы по тому, что крайне непопулярная политика, такая как массовая иммиграция, сохраняется, несмотря на протесты подавляющего большинства».

 

С точки зрения идеолога неореакции, поступательные реформы неспособны изменить ситуацию. Единственный выход он видит в «жесткой перезагрузке» — радикальном обновлении американского и, шире, западного общества. В качестве альтернативы демократии К. Ярвин, который неоднократно публично называл себя монархистом, предлагает модель неокамерализма — централизованной технократической системы управления, во главе которой стоит генеральный директор, принимающий решения без необходимости прохождения через «нудные либерально-демократические процедуры».

 

Однако К. Ярвин — лишь один из архитекторов идеологии неореакции. Второй ее опорой стал британский философ Ник Лэнд, которого сторонники называют «темным магом» техно-авторитаризма. Если К. Ярвин отвечает на вопрос что делать (демонтировать демократию), то Н. Лэнд, фигура более радикальная и мистифицированная, объясняет демонтаж как акселерационизм — стратегию сознательного углубления кризиса ради ускорения краха системы.

 

И К. Ярвин, и Н. Лэнд сходятся в главном: правильно организованное государство —государство, избавившееся от демократии. Его руководящий принцип — «нет голоса, свободный выход»: жители такого общества не обладают политическими правами, но могут «проголосовать ногами», покинув систему, если она им не подходит. Это не граждане, а клиенты.

 

Их проект предполагает радикальную трансформацию политической системы США, проходящую по следующему сценарию:

 

получение президентом мандата на авторитарные реформы через демократические выборы;

 

объявление чрезвычайного положения;

 

реализация программы RAGE (Retire All Government Employees) — массовые увольнения всех чиновников и их замена лояльными кадрами;

 

закрытие леволиберальных университетов и медиа;

 

игнорирование решений судов, препятствующих реформам.

 

Если К. Ярвин — рационалист-стратег, то Н. Лэнд — «мистик апокалипсиса». Он проповедует «идеальное соучастие между радикальными инновациями и глубоким консерватизмом». Его философия акселерационизма, во многом напоминающая ленинскую стратегию «чем хуже, тем лучше», основана на парадоксальной логике: чтобы избежать катастрофы, необходимо ее ускорить. Н. Лэнд сравнивает либеральную демократию с «дегенеративным храповиком» — механизмом, который может вращаться только в одну сторону: к еще большему равенству, еще большему регулированию и, как следствие, к еще большему упадку. В этой логике система обречена: она либо рушится, либо выходит за пределы себя. Эту точку он называет Outside — радикальным разрывом, после которого история становится непредсказуемой.

 

Впрочем, неореакционное мышление не ограничивается Н. Лэндом и К. Ярвином. Так, менее известный, но влиятельный блогер под ником Anomaly UK предлагает более прагматичную и доступную версию тех же идей. Его тезис прост: если многовековые попытки улучшить общество на основе абстрактных представлений о справедливости лишь ухудшали жизнь, возможно, стоит вернуться к традиционным моделям, доказавшим свою эффективность историей — даже если они не поддаются строгому рациональному обоснованию. Этот подход напоминает «консерватизм на стероидах» — с отсылкой к Эдмунду Берку, но без сентиментальности и либеральных оговорок.

 

Кремниевая долина как лаборатория неореакции

 

Эти идеи могли бы остаться маргинальным философским экспериментом, если бы не их главные последователи: техноолигархи Кремниевой долины. Именно здесь, среди венчурных капиталистов, стартап-евангелистов и апологетов радикального индивидуализма, неореакция перестала быть абстрактной теорией и стала политическим проектом.

 

Одним из ключевых проводников этих идей стал миллиардер Питер Тиль — сооснователь PayPal, первый инвестор Facebook (принадлежит компании Meta, которая признана экстремистской и запрещена на территории РФ) и один из наиболее щедрых спонсоров Дональда Трампа. В 2009 г. он опубликовал эссе «Образование либертарианца», ставшее своего рода манифестом техноконсервативного крыла: «Я больше не верю, что свобода и демократия совместимы». По его мнению, будущее мира должно определяться «усилием одного человека», способного сделать его «безопасным для капитализма».

 

П. Тиль — редкий пример бизнесмена с собственной философской программой. В эссе «Штраусианский момент» он поставил диагноз западной цивилизации через призму теории миметического насилия Рене Жирара. Современный либерализм, по его мнению, неспособен ни противостоять внешним вызовам, ни сформулировать убедительный образ будущего, при этом существующие конституционные механизмы не дают «амбициозному человеку» возможности «восстановить старую Республику».

 

Но П. Тиль не ограничился философскими декларациями, став инвестором стартапа К. Ярвина — Urbit, децентрализованной платформы, призванной заменить «коррумпированный» Интернет. Параллельно он вложил миллионы в избирательные кампании неоконсервативных кандидатов, включая вице-президента Джей Ди Вэнса.

 

Журналист Макс Чафкин, автор биографии П. Тиля, отмечал в нем «авторитарную черту» — стремление к сильному лидеру, управляющему страной как генеральный директор корпорацией. Эта модель управления перекликается с идеей Н. Лэнда о «жесткой перезагрузке»: демонтаже демократических институтов, резком сокращении бюрократии и переходе к управлению через прямое волеизъявление тех, кто считает себя «естественной элитой».

 

Но если П. Тиль сохранил влияние на администрацию Д. Трампа преимущественно косвенным образом, то другой техномагнат — куда более известный — вошел в нее напрямую. Илон Маск, благодаря своей финансовой поддержке Трампа и личной преданности, стал фигурой, чья символическая роль в стране сопоставима с президентской. При этом он обладает реальной властью, на что указывал сам президент. Созданный при его участии Департамент государственной эффективности (DOGE), формально задуманный как инструмент оптимизации федерального аппарата, на деле превратился в машину радикального реформирования системы госуправления. Всего за несколько месяцев работы DOGE:

 

инициировал увольнение более 200 тыс. федеральных служащих, включая сотрудников АМР, Агентства по охране окружающей среды и других агентств;

 

получил контроль над крупными бюджетными потоками под предлогом борьбы с коррупцией за счет пересмотра контракта и тендера.

 

Как уже спустя месяц после инаугурации Д. Трампа писала The New York Times, И. Маск «приобрел огромную власть над федеральным правительством». Он влияет на кадровую политику, включая сферу национальной безопасности, принимает участие в переговорах по внешней политике (в том числе касающихся поставок Starlink в конфликтные зоны), а также фактически контролирует систему госзакупок, направляя ключевые контракты в экосистему собственных компаний. Так, проект И. Маска стал почти буквальной реализацией неореакционных представлений о «жесткой перезагрузке» государства.

 

От республики к монархии?

 

Однако реализация реформ в духе «Темного просвещения» в США не ограничивается усилиями техномагнатов. В медиапространстве активность проявляют и другие апологеты неореакционного мышления. Один из них — Стив Бэннон, стратег и идеолог раннего трампизма, который еще в 2017 г. открыто называл свою программу «деконструкцией административного государства». Это определение — почти дословная цитата из арсенала неореакционеров, выступающих за демонтаж либерально-демократических институтов.

 

Идеологическое сближение трампизма и идей NRx фиксируют и внешние наблюдатели. Так, Politico отмечает, что философия К. Ярвина становится ключом к пониманию новой волны трампизма — его тексты читают в окружении президента, а идеи обсуждаются влиятельными кругами. Сам К. Ярвин, впрочем, с иронией отзывается о своей роли, утверждая, что его влияние на Д. Трампа «преувеличено». Тем не менее он присутствовал на инаугурации президента лично — единственный из современных политических философов. Параллели между трампистским курсом и философией NRx, даже если они и не признаются официально, все труднее игнорировать. Среди них можно выделить:

 

Монархический стиль управления — Д. Трамп действует как выбранный монарх, апеллируя напрямую к простым американцам и игнорируя институциональные традиции;

 

Чрезвычайное администрирование — активное продвижение идеи emergency powers как легитимного инструмента борьбы с «глубинным государством»;

 

Война с бюрократией — массовые увольнения госслужащих, демонтаж АМР;

 

Жесткая вертикаль власти — попытки подчинить силовые структуры, заменить прокуроров на лояльных, переподчинить Федеральное бюро расследований и Федеральную комиссию по связи;

 

Медийный авторитаризм — атаки на «враждебные СМИ», заморозка деятельности государственных медиаструктур вроде «Голоса Америки» (в РФ внесен в список СМИ, выполняющих функции иностранного агента) и «Радио Свобода» (признано нежелательной организацией в РФ), параллельно развитие собственных каналов вроде Truth Social.

 

Особого внимания заслуживает первый пункт. США исторически формировались как республика в противовес монархии — и на этой идентичности строился весь американский политический миф. Тем не менее прецеденты квази-монархического лидерства в истории страны существовали. Джордж Вашингтон, окруженный ореолом отеческой фигуры нации, нередко воспринимался как символический монарх. В XVIII веке даже обсуждалось приглашение на «американский трон» прусского принца Генриха. В XX веке президентство Франклина Делано Рузвельта, продлившееся четыре каденции, в условиях Великой депрессии и Второй мировой войны породило дискуссии о допустимости авторитарных и даже монархических прецедентов в экстремальных обстоятельствах.

 

Однако Д. Трамп стал первым из президентов, кто активно использует образ монархической власти в своем имидже. В СМИ проводили прямые параллели между его инаугурацией и коронацией, называли его семью «новой королевской династией», а его первые решения о помиловании характеризовали как проявление «монархической прерогативы». Но, что важнее, сам Д. Трамп поддерживает этот нарратив — он публикует в соцсетях стилизованные изображения себя в короне и охотно цитирует Наполеона. Его риторика также приобретает характер монарших указов, когда он лично определяет национальные интересы и объявляет о необходимости «захвата Гренландии» или установления контроля над Панамским каналом.

 

Но нынешняя ситуация уникальна еще и тем, что помимо конструирования образа всемогущего правителя, параллельно формируются правовые основы для реального усиления президентской власти. Как отмечает американский дипломат и политолог Чез Фриман, в США принимаются судебные решения, фактически превращающие президента в монарха. Это, по его мнению, заметное отличие Трампа от популистов, которые приходят к власти, действуя в рамках существующей политической системы, не стремясь кардинально изменить ее.

 

Ключевым шагом к укреплению президентской власти стало решение Верховного суда США по делу Trump v. United States, вынесенное еще до победы Д. Трампа на выборах. Суд постановил, что президент обладает абсолютным иммунитетом от уголовного преследования за любые действия, связанные с исполнением его конституционных полномочий — включая право помилования, командование вооруженными силами, исполнение законов и контроль над исполнительной властью. Более того, за всеми официальными решениями президента теперь закрепляется презумпция иммунитета, что значительно расширяет его правовые возможности.

 

Аргументом в пользу этого иммунитета стала концепция «государственной необходимости», которая основывается на том, что президент должен иметь возможность действовать быстро и решительно, особенно в вопросах национальной безопасности. В тексте решения подчеркивается, что подобная защита необходима для эффективного исполнения главой государства своих обязанностей без постоянной угрозы исков.

 

Однако, как предупреждают критики этого решения — бывший федеральный прокурор Анкуш Хардори и журналист-расследователь Чарли Сэвидж, подобное расширение президентского иммунитета создает опасный прецедент. По их мнению, это может привести к чрезмерной концентрации власти, когда «президенты смогут открыто совершать должностные преступления безнаказанно, пока у них достаточно лояльных союзников, чтобы блокировать импичмент».

 

Такой подход радикально расходится с первоначальным замыслом отцов-основателей США. Авторы Конституции 1787 г. сознательно выстраивали систему сдержек и противовесов — ограничение президентских сроков, механизм импичмента, строгое разделение властей — именно чтобы предотвратить превращение президентства в подобие монархии. Решение по делу Trump v. United States фактически ослабляет эти защитные механизмы, создавая правовые предпосылки для беспрецедентного усиления исполнительной власти.

 

---

 

В современной политической системе США действительно начинают находить практическое воплощение идеи философии «Темного просвещения».

 

Администрация Трампа демонстрирует модель, при которой различные доверенные лица получают экстраординарные полномочия, функционируя как своеобразные «комиссары» в своих сферах ответственности. Особенно показателен феномен, когда фигуры без формальных государственных должностей приобретают существенное влияние на правительственные структуры, создавая прецедент для принципиально новой системы управления. Эта модель удивительным образом воспроизводит принципы вождизма, где формальное делегирование полномочий сочетается с сохранением абсолютного авторитета центральной фигуры — именно такой подход пропагандировали идеологи неореакционного движения. Подобная конструкция создает видимость распределения власти, но на деле укрепляет вертикаль.

 

При этом корпоративный сектор — традиционный ориентир для сторонников неореакции — давно функционирует по схожим принципам. Современные генеральные директоры действуют как абсолютные монархи в своих компаниях, концентрируя ключевые рычаги управления в руках узкого круга доверенных лиц. Историческая аналогия прослеживается и в описании британской монархии как «фирмы» с жесткой иерархией и четким распределением ролей. Хотя корпоративные структуры демонстрируют большую гибкость по сравнению с государственными институтами, обе модели организации базируются на схожих принципах: строгой субординации, четком разграничении компетенций и централизованном принятии решений. Именно такая централизация позволяет оперативно реагировать на вызовы и поддерживать прозрачные линии подчинения.

 

Безусловно, между государственной и корпоративной системами управления существуют фундаментальные различия: если монархи традиционно руководствуются национальными интересами, то руководство компаний ориентировано исключительно на коммерческие показатели. Однако обе модели сталкиваются с идентичными управленческими вызовами —оптимальным распределением ресурсов, долгосрочным стратегическим планированием и обеспечением организационной стабильности.

 

Подобная конвергенция моделей управления приводит к двум значимым последствиям: с одной стороны, она укрепляет вертикаль власти и гарантирует преемственность курса, с другой — способствует постепенному размыванию границ между государственным и корпоративным управлением.

 

Ключевой вопрос для США и всего мира заключается в том, к каким итогам приведет эта тенденция: к созданию более эффективной системы управления или становлению нового типа авторитаризма? Однозначного ответа пока не существует, но можно с уверенностью констатировать: эпоха сильных лидеров, вдохновляющихся корпоративными управленческими практиками, только набирает обороты.